Читаем без скачивания Обитель милосердия [сборник] - Семён Данилюк

— Полно тебе, дорогой мэтр, — Татьяничева укоризненно отстранилась. — Почто обижаешь верных своих учеников? Езжай, и даже в голове не держи. Шохина беру на себя и можешь не сомневаться — уход ему будет обеспечен по высшему разряду.

— Ну, поглядим, как там завтра пойдет.

— Да что тут глядеть! — возмутилась Татьяничева, убежденная, что именно такой реакции он и ждал от нее. — В кои веки такое событие. Все на карте! Распыляться нельзя. Бить и бить в одну точку до победного.

— Поглядим, поглядим.

— И последнее, — она-таки решилась, заглянула в его разом насторожившиеся глаза. — Илюш, только не злись, но… Передал бы ты его, пока не поздно, палатному.

И тут же, еще договаривая, пожалела о сказанном: не так надо было.

— Пока не поздно, значит, — понимающе закивал он. — Страханемся, стало быть. Соблюдем, так сказать, реноме. Я, должно быть, произвожу не слишком благоприятное впечатление, если вы позволяете делать мне подобные предложения, но, смею вас уверить, что больного Шохина буду вести сам, до конца, и только так, как считаю нужным. А советы всяких «замушек» да женушек мне без надобности!

— Ну что ж, браво: вновь эффектно и благородно. А я подлая интриганка и мне ай-я-яй, — дождавшись, когда обличительная его поза обретет некоторую нарочитость, Татьяничева усмехнулась. — Можешь продолжать в том же духе. Только имей в виду, что оступиться легко. Делай, конечно, как знаешь, но если сорвешься, на меня не рассчитывай ни в каком качестве. Я, мой милый, не люблю неудачников!

К концу дня сердечную недостаточность сняли, а уже на другой день, воспользовавшись улучшением, Карась вынул трубку. Теперь у Ирины Борисовны появилась нежданная проблема: больным овладело желание мочиться. Раздраженно преодолевая ее сопротивление, он то и дело садился на кровати, требуя «утку», и с трудом, тужась, отчего на висках подрагивали лиловые вены, выдавливал из себя по нескольку капель. Он как-то заметно ослабел и, уклоняясь от прогулок по коридорам, все чаще молчал. Не выпуская руку жены, лежал, глядя в пространство. Тем не менее в целом положение стабилизировалось, и Карась потихоньку готовил больного к выписке. Поэтому, когда услышал под дверью кабинета осторожные, нутром узнаваемые шаги, тревожно напрягся.

— Ну, что у вас опять? Я занят.

— Я бы попросила вызвать невропатолога, — смущаясь и от собственной настырности, и от непривычной грубости холеного в обхождении заведующего, произнесла Шохина. — У него какая-то депрессия, и потом это маниакальное стремление через каждые пять минут… — она замолкла, потому что Карась вдруг хихикнул.

— Ну, знаете, разлюбезная моя, — подчеркивая изумление, он покачал головой, — я, между нами, девочками, уже начал тихо проклинать тот день, когда поддался на Динкины уговоры. Вы ж просто затретировали отделение своими бесконечными претензиями. Вчера вы потребовали, чтобы проверили, те ли таблетки дают вашему мужу. А потом медсестра, между прочим, добросовестнейшая девочка, час рыдала в ординаторской.

— Мне показалось… Ведь бывают случаи, вы знаете…

— У нас не бывает, — отрезал Карась. — Чего прикажете ждать завтра?

— Я понимаю, я отнимаю много времени, но я чувствую своего мужа. Вот тогда с сердцем…

— Слушайте, а зачем вам врач? — огорошил он ее. — По-моему, вам вообще врачи не нужны. Вы ж все за всех знаете. Зачем я как лечащий врач?

— Илья Зиновьевич, не обижайтесь, мы так благодарны за операцию, но у вас-то их много, можно и пропустить что-то, а у меня только он один и есть.

Голос ее как-то «поплыл», и Карась, не выносивший женских слез, поспешно закончил:

— Давайте договоримся: я — врач, ваш муж — больной, вы — жена больного. Я лечу — ваш муж лечится — вы мне верите. А не наоборот. И вообще: ваш муж идет на поправку. Не без отклонений, конечно, но в целом динамика стабильная. Поэтому из списка тяжелых в приемном отделении мы его исключаем. Так что с завтрашнего дня милости прошу на общих основаниях три раза в неделю с четырех до шести. А хандрит он совершенно естественно: в его возрасте все это не может не выматывать. Наверное, домой просится?

— Просится.

— Вот через пару дней и решим. Дома он живенько повеселеет. — При упоминании о доме лицо ее оживилось.

— Решено? А то я, честное слово, скоро через вас стану посмешищем в собственном отделении.

Проводив посетительницу, он прошел в ординаторскую, где Татьяничева мягко выговаривала молоденькому стажеру, который благодарно кивал при каждом ее слове.

При виде заведующего он поспешно поднялся, проведя одновременно рукой по волосам.

«Экий аккуратненький», — мимоходом с неприязнью отметил Карась.

— Я завтра уезжаю в Москву, — объявил он Татьяничевой. — Вы остаетесь за меня.

— Хорошо, — без выражения согласилась она. Обыденностью голоса она как бы подчеркивала, что о предыдущем разговоре начисто забыла.

— Я снял Шохину трубку, — не поверил ей Карась. — Сейчас положение нормализовалось. Думаю, теперь могу ненадолго отлучиться.

Татьяничева внимательно слушала заведующего, будто сообщение о Шохине и впрямь оказалось для нее новостью.

— Все-таки я бы попросил…

— Не волнуйтесь, Илья Зиновьевич, за вашим пациентом будет самый внимательный присмотр.

— Организм предельно изношен, а за эти сутки пришлось ввести столько препаратов…

— Да, конечно, — Татьяничева прикрыла глаза. — Ваша требовательность к себе — образец для всего отделения.

Карась вздрогнул от этой оплеухи, зыркнул на стажера, но тот, подавшись вперед, столь благостно внимал уроку врачебной этики, что Карась только неловко кивнул.

— Удачи вам, Илья Зиновьевич, — пожелала Татьяничева.

Он проснулся от страшной, пульсирующей в мозгу головной боли. Было ощущение, будто левую сторону черепа взрывают динамитом, но, не в силах взорвать разом старую слежалую породу, скалывают кусками, неуклонно подбираясь к сердцевине, чтобы оттуда уже направленным взрывом развалить на части. Левой половины лица, как и левой половины туловища он больше не чувствовал. Словно взяли и оттяпали часть тела. Поспешно, путаясь в проводах, дотянулся до переключателя вызова.

— Ну, что у вас? — Молоденькая, с нежным личиком отличницы медсестра в накинутом наизнанку халате сдержала зевоту.

— Д-де, в-вот не м-м… — Он отчаялся: звуки исходили из него невообразимо, неузнаваемо изуродованными, к тому же рождение их вызывало в голове новые схватки. Он провел по виску и далее сверху вниз вдоль левой стороны тела.

— Онемело, что ли? — сообразила медсестра. — Со сна, должно быть, затекло, — вслух прикинула она, растерянно трогая руку, лоб. — Лежать-то можете? Давай-ка таблетку от головной боли примем. Врач все равно один на три отделения. Тревожить неловко, тоже намаялся человек за смену. Да и дежурит сегодня терапевт. Выпьете и до утра поспите, а там и смена придет, руку вам вмиг восстановят. Ну как, потерпим до утра? Он закрыл глаза.

— Вот и умничка, — одобрила медсестра.

Она приподняла его голову, втиснула в рот принесенную таблетку, наклонила стакан с водой. Острый, поросший сединой, как валун мхом, кадык отчаянно пульсировал. Часть воды стекала из уголка рта на шею и на простыню.

— Что с пациентом? — Татьяничева, скрывая волнение — все шло наперекосяк, — небрежно повертела и отбросила историю болезни.

— Не жалеете вы, урологи, коллег, — пожурила невропатолог, молодая, рано разбабевшая женщина. Усаживаясь, она широко расставила ноги, так что брезгливая Татьяничева отвернулась.

— Сигареткой угостите?.. Спасибо.

— Так что все-таки?

— У-у, — невропатолог аппетитно затянулась. — Устала. Четыре вызова и еще в терапию тащиться. Там, говорят, рыдать один чудик начал. Не клиника, а дурдом.

— Я в отношении Шохина спрашиваю, — поторопила Татьяничева. До чего ж не терпела она этих неопрятных, мужеподобных баб, обо всем поспешно судящих, снисходительно умствующих и панибратски толкующих, самим существованием своим оскорбляющих, по ее мнению, таинство женственности.

— А чего Шохин? — невропатолог, дотянувшись, придвинула к себе бронзовую пепельницу с возлежащей русалкой — сомнительное украшение Карасевого кабинета, нарочито неспешно, смакуя, отерла сигаретный пепел о сосок ее левой груди. — Лицо уже отходит, двигательные рефлексы восстанавливаются. Думаю, небольшое ишемическое кровоизлияние. Видно, перекачали наркоты. В любом случае ничего страшного. Я там кое-что назначила, — она ткнула в лежащую подшивку. — Но больше так, для родственников.

— Он должен лежать неподвижно?

— Почему? Можно и садиться. Нельзя только перенапрягаться. А это, принимая во внимание характер операции, ему уже не грозит, — она со смешком затянулась и решительно ткнула сигарету. — Все, с вами разделалась, теперь вперед за орденами в терапию.